ПОЛЕВАЯ КУХНЯ

В американском разговорном языке выражение to go West означает нечто иное, нежели просто отправиться на Запад, а именно — погибнуть или умереть. Учитывая, что лента неголливудского независимого классика Джима Джармуша называется «Мертвец», а специально созданная для её съёмок кинофирма — «12-й калибр», то имеется полный набор для типичного вестерна о рискующих авантюристах с далёких фронтиров, которые рано или поздно всё равно найдут собственную смерть от кольта какого-либо калибра. Но юный Уильям Блейк из Кливленда в штате Огайо, что располагается на берегу озера Эри (кстати, и сам режиссёр — родом из Экрона в том же северо-восточном Огайо), словно появляется из небытия и уходит туда же, совершая своё индифферентное странствие по ландшафтам Дикого Запада в конце XIX века.

Или же он остаётся, на самом-то деле, как раз на месте и в неподвижности, а вот мимо проплывают видения, похожие на наркотические сны. И кадры сменяются во всё более завораживающем к концу фильма, сознательно заторможенном ритме — от затемнения к затемнению, будто от бездны предрождения до пропасти после смерти. Лишь гитарные переборы Нила Янга, внешне однообразные, но непостижимо притягательные, как и вид бесконечно струящихся вод, вроде бы придают необходимый американский колорит этой «вестерновской истории», которая в изложении Джармуша представляется не просто перпендикулярной к жанру, как у Роберта Олтмена в картине «МакКейб и миссис Миллер» или у Сэма Пекинпа в авторской версии «Пэта Гэррета и Билли Кида» — кажется, последних подлинно великих и новаторских вестернах.

Между прочим, непрестанный звук гитары за кадром, скорее всего, может вызвать ассоциацию с лирой Орфея, который стремился преодолеть вязкую бесплотность подземного мира в поисках своей возлюбленной Эвридики. Или же это напомнит о попытке странствующего Одиссея избавиться от сладостных песнопений сирен, завлекающих мореплавателей на острые прибрежные скалы. В таком случае, индеец по прозвищу Тот, Кто Громко Говорит, Не Скажет Ничего, который предпочитает называть себя просто Никто, оказывается, отправляя Уильяма Блейка, тёзку покойного английского поэта, в самый последний путь на лодке, убранной хвойными ветками, по Большой Воде, не кем иным, как Хароном, переправлявшим мёртвых в Аиде. А сам Блейк — будто Эней, который получил редкую возможность нисхождения в ад живым человеком благодаря золотой ветви Сибиллы.

Ведь Джим Джармуш, начиная со своей полулюбительской ленты «Вечный отпуск» (иносказательно — и «Вечное освобождение»), снятой ещё в 1980 году, действительно предпочитает играть с мифами и архетипами, порой вывёртывая их смысл наизнанку. Поэтому нет ничего удивительного в том, что певец урбанистического ада на Земле, иронический поэт тоски по утраченному раю и тайного желания своих героев затеряться где-то на просторах американских дорог или даже в заснеженной Финляндии, вдруг обратился к самому национальному жанру Нового Света — вестерну, который легендаризирует события и персоны из не такой уж долгой истории США.

По всей вероятности, многие ждали от этого постановщика более язвительного обхождения с мифами Дикого Запада, хотя немало шуточек и без того разбросано на протяжении двухчасового повествования «Мертвеца». Но Джармуш выбрал явно меланхолический взгляд на мир, вообще заставив предположить, что всё действие этого метафизического вестерна разворачивается вокруг давно умершего героя или же в его угасающем сознании проплывает, как в знаменитом рассказе «Совиный ручей» Амброза Бирса. Словно в соответствии с глубокомысленным замечанием одного из тех, кто охотится за Блейком («солнце заходит постепенно, а свеча гаснет сразу»), фильм набирает настоящую силу воздействия во второй половине, особенно в почти гениальном финале, когда замедленное отплытие в Лету, где души должны получить забвение, позволяет уже физически ощутить благостность и умиротворённость расставания с бренным миром, который более безжизнен, чем долго умирающий герой.

И, разумеется, вся картина, по сути, опровергает заявленный эпиграф из Анри Мишо — «Предпочтительнее не путешествовать с мертвецом». Издержки прежней манеры, которые проявляются в начале «Мертвеца» и прихотливо напоминают что-то кафкианское, затем преодолеваются благодаря свободному потоку повествования (Джиму Джармушу уже тесны рамки мозаично-новеллистических конструкций). Оно лишено символической претенциозности и больше похоже на стихийно запечатлённую реальность, которая неуловимо ощущается ирреальной.

«Новая античность» этого новосветского режиссёра, попутно избавляющегося и от варварских наслоений американской мифологии, его истовая тяга в тот самый край, о котором пела гётевская Миньон, упрямо прослеживается во всех работах от «Вечного отпуска» до «Ночи на Земле». Своеобразными заменителями давно потерянной Эллады становятся попеременно то Европа за далью океана, то американский Юг — от Флориды до Луизианы и Теннеси. И только в «Мертвеце» герой находит не географически-климатический или философски-духовный «временный рай на Земле», но обретает успокоение уже в мировом эфире, среди архетипных сущностей, к чьим теням присоединяются и кинематографические образы, являющиеся не чем иным, как порождением матриц памяти человечества, которое тысячелетиями тиражирует души бесчисленных двойников.

«Мертвец» столь же онтологичен, как и, например, «В прошлом году в Мариенбаде» Алена Рене, соответствуя пониманию кинематографа в качестве феномена, материализующего невидимое каждый раз в момент проекции на экране. Вопреки названию, лента Джармуша как современного Тезея более животворна и устремлена в будущее, нежели множество мертворождённых опусов кино на исходе XX века и второго тысячелетия от Рождества Христова, когда человечество даже и не желало знать, что давно заплутало в лабиринте Минотавра.

1996